Проект Председателя

Опыты китайского пути к народоправству

Тот, кто действительно заслуживает имя политического деятеля, не умирает для политики, даже когда наступает его физическая смерть. Это известное ленинское определение в отношении оценки тех или иных политических деятелей современности или прошлого по-прежнему актуально и по-прежнему работает. В особенности, когда речь идет о таких выдающихся и масштабных личностях как Председатель Мао.     

Приведенный ниже материал был написан ровно десять лет назад, аккурат к предыдущему юбилею Мао Цзэдуна, революционного вождя и основателя нового Китая — КНР. Сегодня ему 130, но Мао и его идеи по-прежнему современны. С мудрым всекитайским Председателем и сегодня можно спорить и, возможно, даже с чем-то не соглашаться, но оспаривать масштабность его прогрессивного влияния на современность бессмысленно. Причем, на современность не одного только Китая. Для политики он бесспорно жив в той же мере, в какой для нее безоговорочно мертвы все нынешние «бумажные тигры» современной шоу-политики, во имя беспощадного разрыва с которой сам Мао некогда и поднимал массы Поднебесной.

Мао Цзэдуну — 120. Его гигантский портрет по-прежнему венчает самую большую в мире площадь китайской столицы. Его идейное наследие (правда, теперь уже вкупе с «идеями Дэн Сяопина») все еще признается руководящим для китайской Компартии, а в величественный мавзолей на площади Тяньаньмэнь все еще идут толпы паломников со всего мира.

Но для некоторых — и портрет на площади, и идеи в программе КПК, и очереди к забальзамированному телу всекитайского Кормчего — уже не более чем ритуальные декорации, скрывающие кричащие противоречия новых социальных отношений. Уже более тридцати лет руководство посмаоистского Китая уверенно демонтирует социально-политическое наследие своего легендарного Председателя. Причем руководят этим процессом именно те, кого сам Мао при жизни заклеймил «каппутистами» (идущими по капиталистическому пути) и низверг в ходе начатой им Культурной революции.

Победители и побежденные

Они победили Мао. В высших эшелонах китайского партийного руководства все громче звучат призывы привести общественно-политическую систему Китая в соответствие с экономическим базисом страны. Знаменует ли это идеологическое нововведение начало нового этапа в деле «строительства социализма с китайской спецификой» или открыто декларирует курс на демонтаж остатков социалистической системы отношений пока понять сложно. Очевидно одно: при сохранении идеологического каркаса социализма происходит последовательный отказ от базовых завоеваний эпохи маоизма в КНР.

Знаковым событием на этом пути стал повальный роспуск коллективных сельскохозяйственных коммун — последнего островка системы коммунистических отношений в китайском обществе. Как сообщили российские СМИ, еще январе 2009 г. стало известно, что власти распорядились распустить последнюю Народную коммуну, основанную еще в эпоху «большого скачка» и названную самим Мао Цзэдуном «образцово-показательной». Жители коммуны немедленно пригрозили властям голодным бунтом. Хотя таковые — давно уже не новость для современной КНР.  Как утверждают эксперты, озлобленные политикой властей крестьяне «все чаще устраивают бунты», коих в «КНР ежегодно происходит около 180 тыс.» (КоммерсантЪ-Власть. 26.11.2012). Причем чаще всего подобного рода «инциденты» происходят в ответ на действия девелоперов, сгоняющих крестьян с земель тотчас после ликвидации сельхоз коммун. 

По накалу социального недовольства жителям сельских регионов не уступают и горожане. Под тяжестью очередного кризиса мировой капиталистической системы, неотъемлемой составляющей которой является сегодня и китайская экономика, внешнее благополучие «китайского экономического чуда» лопнуло, словно мыльный пузырь. Вскрылись острейшие противоречия современного китайского общества. В частности выяснилось, что в основе видимого «благополучия» лежит нещадная эксплуатация китайских рабочих и крестьян, поддерживающих своим трудом типичную модель периферийной экономики, рассчитанную главным образом на приоритет внешнего, а не внутреннего рынка. Экономисты и аналитики утверждают: «Успехи индустриализации Китая определялись емкостью не внутреннего, а американского рынка», а «значительные валютные доходы вкладывались не в развитие китайской экономики, а в финансовый рынок США», причем «главным фактором разбухания пузыря ипотечного кредитования в США» был именно приток китайских средств. Следовательно, заключает ведущий научный сотрудник Центрального экономико-математического института РАН Руслан Дзарасов в интервью интернет-изданию «Свободная пресса», «сперва Китай эксплуатировал своих рабочих для производства дешевых товаров для Америки, а потом проэксплуатировал их еще раз, вкладывая деньги в рынок США». (Свободная пресса. 20.11.2013).

По оценкам специалистов, вследствие острого экономического кризиса порядка 40% китайской промышленности (рассчитанной на внешний рынок) оказалось невостребованной. Попытка сохранить прежние темпы исключительно за счет госдолга немедленно ударила по массам трудящихся — рабочим и крестьянам. И здесь интересы последних неизбежно вошли в непримиримое противоречие со все активнее консолидирующимся классом китайской буржуазии. Уменьшить прибыль (снизив инвестиции) ради повышения заработной платы — не в его интересах. Тем более что, как уверяют многочисленные исследования, новая китайская буржуазия «на 80% состоит из прямых кровных родственников высокопоставленных партийных чиновников». Именно этот, классово однородный альянс коррумпированной партийной элиты и бизнес-структур выступает гарантом недопущения «перераспределения национального дохода себе в ущерб». И де-факто — поощряет реставрацию системы эксплуататорских отношений, от которой, как казалось, китайский народ навеки освободился после победы китайской национально-освободительной революции 1949 г. 

Неподдельная ностальгия

На этом фоне в обществе отмечаются факты растущей ностальгии, все чаще перестающей в неподдельный интерес к идейному наследию и политической практике эпохи Мао.

Так, во время недавних антияпонских выступлений, организованных правительством КНР накануне XVIII-го съезда КПК, откровенно равнодушное отношение к «официальным» лозунгам, спущенным сверху, сочеталось с многочисленными портретами Мао Цзэдуна, стихийно и без всякой разнарядки принесенными самими манифестантами. Примечательно, что помимо многочисленных и легкоузнаваемых портретов китайского Председателя, в ряде провинций над толпой отчетливо можно было разглядеть знакомый еще со времен площади Тяньаньмэнь лозунг: «Долой коррупцию в КПК!»

Примечательно и то, что многие исследователи современного китайского общества убеждены, что помимо явных ликвидаторов (выступающих за немедленную приватизацию госсектора и открытый, на уровне госидеологии переход к новой экономической формации) и сторонников нынешнего статус-кво (незыблемость концепции «строительства социализма с китайской спецификой» со всеми присущими социально-классовыми дифференциациями современного этапа), в Китае имеется третий левый фронт общественной мысли. К ним следует отнести тех, кто считает необходимым на уровне практической политики государства вернуться к идейно-политическому багажу маоизма. Причем, именно данный левый фланг неизбежно тяготеет соприкоснуться (и надо сказать, активно соприкасается) с нарождающимся довольно быстрыми темпами протестным рабочим движением в стране.

Показательно, что ренессанс маоизма «снизу» сопровождается нарочито сухой, тщательно дозированной оценкой самого Председателя в официальной пропаганде. Последняя, кстати, по-прежнему определяет, что Мао Цзэдун «был прав на 70 %» и «совершил ошибок на 30 %» (аналогичным образом сам Мао оценил деятельность И. В. Сталина в ходе полемики с руководством КПСС после «разоблачения культа личности» на ХХ съезде). При этом о главном детище Мао предписывается не только не вспоминать, но и в его оценках ни на шаг не отходить от определения, данного реформаторской группой Дэн Сяопина, заклеймившей целое десятилетие истории Китая — от «большого скачка» и вплоть до смерти основателя КНР — эпохой «военно-феодальной бюрократической диктатуры».

Наследие Великой пролетарской культурной революции 1966 —1976 гг. становится для партийно-государственного руководства Китая тем более неуместным, чем дальше продвигается процесс социального расслоения нации, и чем жестче высказывают свое возмущение этим процессом трудовые «низы». 

Великие замыслы и великие противоречия

Смеем предположить, что со временем соотношение классовых сил в китайском обществе качественно изменится. А вместе с ним изменится и отношение к историческому, а главное, практическому идейному наследию Мао Цзэдуна.

Формально-ритуальное почитание его фигуры как исключительно основателя нынешней КНР сменится признанием всемирно-исторической роли Мао как архитектора и лидера Великой пролетарской культурной революции в КНР, являвшейся ничем иным, как логическим перерастанием национально-освободительной революции 1949 г. в революцию социалистическую. Революцию, призванную демонтировать остатки буржуазного сознания в идеологической и повседневной жизни китайского общества, учредить новые органы всевластия народных масс типа Парижской коммуны и системы Советов образца 1918 —1936 гг. в СССР — чтобы обеспечить всеобщее участие трудящихся в общественно-политической жизни и закрепить за ними реальное руководство всеми сферами повседневной жизни в КНР.

Наконец, революция, начатая в 1966 г., преследовала разрешение еще одной проблемы, ставшей для международного коммунистического движения ХХ века проклятой. Перед Культурной революцией в Китае Мао ставил задачу найти реальные механизмы предотвращения обюрокрачивания и омещанивания общества (а, следовательно, подспудной реставрации капиталистических отношений) и его политического авангарда в результате ослабления революционного энтузиазма и политического активизма. Ведь именно в них Мао резонно видел гарантию от «буржуазного» самоуспокоения. По факту Мао стремился предать революции перманентный характер, характер непрерывного совершенствования и обновления общества. По Мао, с такой задачей должна была справиться создававшаяся в годы культурной революции политическая нация как естественный носитель революционного сознания и двигатель перманентного обновления общества вплоть до полного водворения системы безгосударственных коммунистических отношений.

В конечном итоге, пролетарская культурная революция в Китае призвана была разрешить исторические противоречия, заложенные в фундамент государств т. н. социалистического блока (в первую очередь, самой Китайской Народной Республики) концепцией «новой» или «народной демократии» — как «особого способа» перехода к социализму. Данная концепция допускала возможность использования институтов парламентаризма и многопартийности, а также коалиционного правительственного блока различных социальных групп или даже классов для перехода к социализму. 

То ли считая не до конца исчерпанным потенциал политического союза с Великобританией и США («антигитлеровская коалиция»), рассыпавшегося в прах после фултонской речи Черчилля, то ли всерьез опасаясь «дразнить» бывших американских «партнеров» по «тройке», успевших к этому времени обзавестись ядерным оружием, — советское руководство в директивном порядке предписало «китайским товарищам» объявить политический режим, сложившийся в результате революции 1949 г., «народно-демократическим». Ближайшие соратники Мао Цзэдуна впоследствии вспоминали, как Председатель изо всех сил сопротивлялся подобной директиве Москвы, считая режим «народной демократии» полумерой. Однако в конечном итоге вынужден был подчиниться авторитетному давлению Сталина. 

К тому времени наряду с КНР режимы «народных демократий» были провозглашены в Югославии, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, Румынии, Албании, а следом и в КНДР. Однако именно историческая ограниченность данных политических систем (при том, что «народная демократия» одно время провозглашалась даже новой формой диктатуры пролетариата), на что прозорливо указывал Мао, в значительной степени впоследствии облегчила их политическое перерождение в диктаторские, семейно-клановые режимы и относительно быстрое их падение в ходе т. н. «бархатных» контрреволюционных переворотов конца 1980-х гг.

Провозглашенные зачастую в директивном порядке, «сверху» (в результате освободительной миссии Красной Армии), данные системы не всегда обладали необходимым инструментарием для вовлечения широких народных масс в реальную общественно-политическую жизнь собственных государств. А, следовательно, не всегда могли похвастаться реальной, а не декларативной легитимацией (поддержкой) «снизу». Одновременно с этим происходила фетишизация прежних буржуазных форм политического представительства, в условиях «народно-демократического» режима якобы навсегда поставленного на службу революционному обновлению общества.

Именно данные противоречия, заложенные в фундамент КНР, предстоит разрешать Мао, подняв «низы» на революционный бунт Культурной революции 1966 г. А тогда, в далеком 1949 г., зримым отражением социально-политических противоречий нового Китая стал государственный флаг КНР. На его красном полотнище вокруг самой крупной пятиконечной звезды — Компартии Китая — расположились четыре помельче, символизируя союз четырех классов китайского общества, объединенных под руководством КПК: крестьянство, рабочий класс, мелкую буржуазию и интеллигенцию. Примечательно, что прах Председателя в пекинском мавзолее будет укрыт именно партийным (а не государственным) красным стягом с гигантским серпом и молотом в центре. В таком виде он неизменно сохраняется и по сей день.  

Москва—Пекин: навязанная осечка

Неудовлетворенность Мао Цзэдуна концепцией «новой (народной) демократии» применительно к китайской революции была вызвана еще одним важным историческим обстоятельством. Её провозглашение лидер китайских коммунистов не без оснований мог считать шагом назад по отношению к событиям двадцатилетней давности.

Тогда, в конце 1920 — начале 30-х гг., мощное советское движение, руководимое КПК, охватило значительную территорию бывшей китайской империи. 7 ноября 1931 г. несколько советских провинций провозгласили создание Китайской Советской Социалистической Республики. По примеру СССР, ее вооруженную защиту осуществляла Китайская Красная Армия, а политическая система была практически идентична той, что существовала в СССР в 1918—1936 гг., т.е. от Октябрьской революции и вплоть до конституционной реформы, сменившей основы советской политической системы прямой демократии большинства на представительную систему «советского парламентаризма». Официальным символом советского движения (и китайских советских социалистических республик соответственно) было красное полотнище с серпом и молотом в центре, а на денежных купюрах изображался портрет В. И. Ленина.

Однако подобный ритм китайской революции вступил в противоречие с решениями V конгресса Коминтерна, взявшего курс на строительство коалиционных «народных фронтов» и признававшего возможным использование парламентских механизмов в политической борьбе (напомним, что речь шла о формах и методах борьбы компартий с растущим влиянием фашизма). Директива Коминтерна без всякой ссылки на уникальность китайской ситуации обязала КПК заключить политический союз (фактически на подчиненных условиях) с партией «прогрессивной буржуазии» Гоминдан, который к тому времени возглавлял реакционный генерал Чан Кайши. Материальную и техническую помощь Коминтерна генерал использовал для усиления собственного влияния и, в конце концов, развязал массовые репрессии (по факту — кровавую резню) в отношении китайских коммунистов.  Советское движение в Китае было разгромлено, а Компартия и Китайская Красная Армия обескровлены. И только в ряде китайских провинций еще некоторое время сохранялись крошечные островки Китайской Советской Социалистической Республики.

Идея объединения страны под флагом «демократического правительства» при ведущей роли Гоминдана провалилась. КПК и Гоминдан вновь оказались по разные стороны баррикад. Фактически противостояние между ними завершилось только с объединением Китая под флагом КПК в ходе национально-освободительной китайской революции 1949 г. и вытеснением Чан Кайши в Тайвань, где тот организовал «правительство в изгнании» и в этом качестве под опекой США был признан ООН как единственный правомочный представитель Китая.

Трагедия китайской революции 1920—30-х гг. стала одной из основных причин настороженного отношения к идее коалиционного «демократического правительства» и даже сохранения в Китае буржуазной многопартийности, что прямо вытекало из концепции «народной демократии». Мао явно стремился расширять границы китайской национально-освободительной революции до масштабов революции социалистической. Москва же, напротив, настойчиво толкала китайское руководство к созданию коалиционного правительства по образцу Гоминдана. Правда, теперь непременным условием включения средней и мелкой буржуазии в состав «коалиционного народно-демократического правительства» объявлялась ее антиимпериалистическая и антигоминдановская позиция.

Открыто пойти на конфликт и стать «новым Тито» (в частных беседах Сталин неоднократно выражал опасения, что вождь китайских коммунистов может стать «вторым Тито») Мао явно не стремился. Хотя в личном разговоре со Сталиным категорически отверг как «необоснованные» подозрения в «троцкизме» и «титоизме», явно навеянные политическими оппонентами Мао Цзэдуна в самой КПК. Тем более что настороженное отношение Москвы к стремлению лидера китайских коммунистов и его соратников в Политбюро КПК взять курс на строительство социализма не могло не укрепить позиции сторонников более умеренной линии, считавших миссию китайской революции (ее национально-освободительный этап) выполненной, а строительство социализма делом неопределенного будущего. Благо, что концепция «народной демократии» это позволяла. В феврале 1950 г. во время переговоров между Сталиным и ближайшим соратником Мао Цзэдуна премьером КНР Чжоу Эньлаем (речь шла об оказании экономической помощи китайской стороне), Чжоу неожиданно предложил: «Вы нам поможете строить социалистический Китай, а мы вам — коммунистический Советский Союз». Образное предложение Чжоу было воспринято как неуместное «забегание вперед». (Цит. по: Панцов А. А. Мао Цзэдун. ЖЗЛ. М., 2012. С. 530).

Через шесть лет, в разгар советско-китайской дискуссии по вопросу осуждения «культа личности», Мао скажет, что нет необходимости «рассказывать… массам» обо всем «плохом, что сделал Сталин и III Интернационал» по отношению к китайской революции и китайскому советскому движению в целом. А спустя еще десятилетие в разговоре с председателем Совета Министров СССР А. Н. Косыгиным будет еще более откровенен: «Я сам напишу книгу об ошибках и преступлениях [в отношении к китайской революции] Сталина. Но она будет настолько ужасна, что я не разрешу ее публиковать в течение десяти тысяч лет». (Указ. соч. С.581).

Мао, Че и карибский кризис

Смерть Сталина, предпринятая новым советским руководством атака на «культ личности» и «сталинизм» и резкая отповедь, данная Центральным Комитетом Компартии Китая новым веяниям в Москве, достаточно быстро превратили Мао Цзэдуна в одну из самых влиятельных фигур всемирного коммунистического движения. Осознание Хрущевым, что не он сам, а Мао становится «вторым после Сталина» только обостряло его личную неприязнь и раздражительность в отношении китайского руководителя. 

В год сорокалетия Великой Октябрьской социалистической революции Мао начал открытую полемику с советским руководством, которое — ни много ни мало — обвинил в ревизии ленинизма. С трибуны торжественного собрания по случаю 40-летия Октября, а также в ходе работы международного совещания коммунистических и рабочих партий (оба форума проходили в Москве в ноябре 1957 г.) лидер китайских коммунистов атаковал идеологическое новшество Москвы — концепцию «мирного сосуществования», преподнесенную Хрущевым еще в ходе ХХ съезда, как крупную победу «ленинской политики мира».

Мао объявил, что доктрина о мирном сосуществовании стран с различными общественно-политическими системами, основанная на достижении ядерного паритета двух супердержав, противоречит интересам мировой революции и подчиняет перспективу развертывания революционных и антиколониальных войн «глобальным» «геополитическим» интересам СССР и США, которые на этом пути неизбежно превратятся в новых империалистов.

Предвидение Мао оправдалось. Укрывшиеся под «ядерным зонтиком Москвы», народы «третьего мира» оказались включенными в «сферу интересов» высшего руководства СССР. Стали для них своеобразным «козырем» в вопросах противостояния «супердержав» и в деле завоевания ими пресловутого «геополитического влияния». Что касается самого СССР, то такая его политика оставалась интернациональной лишь до тех пор, пока включение в советскую орбиту борющихся с империализмом и колониализмом народов соответствовало и способствовало задачам достижения их собственного суверенитета.

Но бесспорно и другое. Политика сохранения ядерного паритета двух супердержав, провозглашенная Москвой в качестве фундаментальной базовой ценности современного миропорядка, вряд ли могла отвечать жизненным интересам народов, напрямую связывавших сохранение собственной идентичности с необходимостью свержения империалистического и колониального гнета. В практической политике данная доктрина выступала сдерживающим фактором революционного и антиколониального движения на планете, подменяла подлинную революционную солидарность и сотрудничество борющихся народов ложной патерналистской идеей «большого брата», а в конечном итоге — новым изданием системы империалистических отношений.  Об этой опасности провидчески указывал Ленин в период острой партийной дискуссии о путях складывания Союза ССР 1921—1922-х гг.

В решении болезненного национального вопроса вождь русской революции напутствовал товарищам по Центральному Комитету не допустить «хотя бы даже в мелочах» скатывания «в империалистские отношения к угнетаемым народностям, подрывая этим совершенно свою принципиальную искренность, всю свою принципиальную защиту борьбы с империализмом». Напутствовал оценивать всю тяжесть того вреда, «который проистечет не только для нас, но и для всего интернационала, для сотен миллионов народов Азии, которой предстоит выступить на исторической авансцене в ближайшем будущем, вслед за нами». (См.: Ленин В. И. К вопросу о национальностях или об «автономизации». ПСС. Т. 45. С. 362). 

Забвение основ ленинизма в практической политике толкало послесталинское руководство к болезненным для народов «третьего мира» внешнеполитическим авантюрам. В перспективе их итогом станет возникновение Движения неприсоединения «третьих стран» (т. е. блок государств, не желавших подчинять свои интересы ни одной из двух «супердержав»), а в практической плоскости — кубинский (карибский) кризис 1962 г. Как известно, кризис, вызванный размещением советских ракет на Кубе для защиты интересов кубинской революции, завершится закулисным договором Хрущева и Кеннеди за спиной кубинского народа и его революционного руководства. Именно после кубинского ракетного кризиса последует нелицеприятное для советских лидеров выступление одного из руководителей революции на Кубе Эрнесто Че Гевары на Втором саммите стран Афро-Азиатского континента 24 февраля 1965 г.

В своей речи, ставшей неприятным сюрпризом не только для Москвы, но и для официальной Гаваны, Че подверг жесткой критике «неоимпериалистскую» политику стран социалистического блока по отношению к народам третьего мира и даже обвинил их в пособничестве «империалистической эксплуатации». «Социалистические страны, — скажет Че, — имеют моральный долг ликвидировать свое молчаливое сообщничество с эксплуататорскими странами Запада». Под этим Че подразумевал не только геополитический сговор США и СССР в ходе кубинского кризиса, но в большей степени — превращение помощи слаборазвитым странам, вставшим на путь революционного освобождения, в инструмент «геополитического» влияния.

Завещая бороться с любыми проявлениями империализма (а значит, и империализмом «советским»), «в какие бы одежды он не рядился», Че, немногим после свой речи, сложил с себя все государственные полномочия в кубинском правительстве и отправился осуществлять концепцию антиимпериалистической партизанской войны в Боливию, чтобы «устроить империализму тысячу Вьетнамов».

Во многом открытое выступление против неоимпериалистической политики советского руководства стало результатом неоднократных встреч Мао и Че, особенно в ходе внешнеполитического мирового турне последнего в начале 60-х гг. К тому времени Мао окончательно взял курс на борьбу с «советским ревизионизмом» и принялся превращать Китай в новый плацдарм для развертывания мировой революции в странах «третьего мира». Советские пропагандисты немедленно ответили навешиванием на Мао застарелых ярлыков в духе борьбы с «троцкизмом», обвинив китайского вождя в «мелкобуржуазном левацком уклоне».

Но Мао убежден: буржуазное перерождение началось в самом советском руководстве. Для тысяч коммунистов «третьего мира», приглашенных в Китай «осваивать методы революционной борьбы» в секретных учебных лагерях, эти ярлыки и вовсе мало что значили. Китай превращался в новый центр всемирного революционного движения, а Мао в его безусловного лидера.

«Штурм неба»: трудности перелома

Ниспровержение краеугольной доктрины ХХ съезда о «мирном сосуществовании» Мао не отделял от разоблачения еще одного нововведения первого послесталинского съезда: «о путях мирного перехода от капитализма к социализму». Естественно, сам Мао дальновидно предпочел умолчать о том, что данный тезис, облаченный в одежды «новой демократии», родился задолго до ХХ съезда, а у его истоков стояли главные идеологи ВКП(б) А. А. Жданов и И. В. Сталин. Своими заявлениями и действиями Хрущев помог Мао огородить Сталина от ненужной и даже вредной (с точки зрения интересов всемирного коммунистического движения) критики.

В своих рассуждениях Мао был предельно логичен. Выступая с критикой Сталина, Хрущев отказывался от важнейшего сталинского тезиса о том, что по мере продвижения к социализму классовая борьба будет усиливаться. Причем усиливаться не только вовне страны, но и внутри. Следовательно, отказ от данного постулата грозит «успокоением» общества, притуплением его классового чутья, забвением необходимости контроля за собственной властью и, как следствие, перерождением этой самой власти. А, значит — реставрацией низложенной социалистической революцией системы отношений старых классов, которую постепенно перенимают разложившиеся «верхи», а следом и бесправные «самоуспокоившиеся» «низы». «Человек покрывается плесенью», итожит суть этого процесса Мао.

В Хрущеве Мао видит главного гаранта незыблемости привилегий переродившихся партийно-государственных «элит», смертельно уставших от сталинских кампаний по «чисткам» руководящих кадров. Напомним, что в последний раз угроза кадрового обновления нависла над участниками последнего при жизни Сталина партийного Пленума (1952 г.), по результатам которого в ЦК партии вошло непозволительно много молодых сталинских выдвиженцев, а сам Сталин недвусмысленно дал понять о необходимости ухода «стариков», в том числе и его самого. 

Для Мао, таким образом, стало очевидным, что концепция «народной демократии» себя изжила. Более того, со всей неизбежностью перед ним встала дилемма. Либо верх берут сторонники «самоуспокоения», а значит, постепенного врастания в капитализм — либо сторонники «коммунизации» Китая. Но на этом пути доктрина «народной демократии», предполагавшая достижение политического компромисса между различными классами общества, должна быть преодолена. Ей на смену должны прийти органы новой государственности, способной обеспечить процесс непрерывной («перманентной») революции снизу, и одновременно стать надежным инструментом для беспощадного самоконтроля, призванного предупредить проявления капиталистического перерождения, охватившего, по мнению Мао, не только страны соцблока, но и Советский Союз. 

Одновременно, для превращения КНР в «военный плацдарм мировой революции», стране необходимо ускоренными темпами преодолеть многовековую аграрную отсталость. Именно эту проблему призван был разрешить курс «большого скачка», провозглашенный в разгар решающего идеологического противостояния с руководством КПСС и СССР. Помимо основной цели — ускоренными темпами преодолеть индустриальную отсталость Китая, во главу угла ставится задача его «коммунизации». По всей стране стали возникать «Народные коммуны», которые сочетали в себе новые коммунистические элементы в производстве и системе общественных отношений. Обобществлённая система питания (ей занимались сами коммунары), ликвидация товарных отношений, реализация прямого принципа распределения по результатам производства способствовали повышению эффективности труда и более эффективному распоряжению временем самих коммунаров.  

Мао не скрывал, что политика «коммунизации» призвана осуществить коммунистическую (основанную на системе «Народных коммун») революцию в Китае, сделать систему «Народных коммун» политической и экономической базой китайского общества. Отсюда не случайное сравнение системы «Народных коммун», стихийно возникших в среде крестьянства, перекинутых на производство и даже — в перспективе — на учебные заведения и городские кварталы, с феноменом Парижской Коммуны. По сути, речь шла о том, чтобы сделать всю структуру государства совокупностью «Народных коммун», в которых «слиты производство и администрация», которые способны приводить «в движение... десятки тысяч людей» (обеспечивая тем самым необходимый «коммунистический дух») и одновременно «за счет внутреннего разделения труда» «стать полностью самообеспечиваемыми». (Цит. по: Панцов А.А. Мао Цзэдун. ЖЗЛ. М., 2012. С.614). 

Вполне логично, что, объединённые административно и производственно, такие коммуны автоматически становились бы ещё и избирательной единицей общества, формируя «снизу» «вверх» всю систему политической власти в стране. Более того, Мао и не думал скрывать, что такая система неизбежно примет планетарный характер, а это свидетельствовало о воскрешении подзабытой ленинской концепции о коммунистической интеграции народов Земли в форме «соединённых штатов мира».

Однако массовый энтузиазм трудового населения Китая, связанный с движением «коммунизации», столкнулся с непредсказуемыми природными катаклизмами лета 1959 г.: страшные проливные дожи на юге Китая и не менее страшная засуха на северо-востоке приводят к гуманитарной и экологической катастрофе. Весь последующий год стихия, равной которой не было с начала ХХ века, не унималась. Начался массовый голод. «Штурм неба», предпринятый Мао под знаменем движения «коммунизации», завершается спадом энтузиазма, случаями массового выхода крестьян из «Народных коммун» и самозахватом обобществленных земель, который позже с подачи ряда местных руководителей примет договорной (на основе установленного налога) характер.  

Провал «большого скачка» приводит к резкому усилению правого крыла КПК (в первую очередь, члены Политбюро ЦК Лю Шаоци и Дэн Сяопин). Его представители атакуют прежнюю политику «коммунизации» как «левацкий перегиб». Звучат требования осуждения виновных в ее проведении, а также на советский манер впервые поднимается вопрос о «культе личности» в партии. Активизация правых происходит в условиях тяжелейшей экономической ситуации, усугубившейся отзывом советских специалистов из Китая и полным разрывом экономического сотрудничества с Москвой. Последнее стало ответом на «левацкую» критику советского руководства «маоистами» из Политбюро КПК. Мао приходится отойти в тень, но, как оказалось, ненадолго. На проходившим в октябре 1961 г. ХХII съезде КПСС, ее первый секретарь Никита Хрущев преподнес свой последний подарок Мао Цзэдуну. 

Съезд принял немыслимую с точки зрения ленинизма концепцию о «перерастании диктатуры пролетариата» в СССР в «общенародное» (т. е. не только рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции) государство. Из этого Мао делает вывод о возможности появления буржуазии «новой модификации» (нового типа) «в недрах» не завершившего свой окончательный переход к бесклассовому коммунистическому обществу социализма. (См.: Гунько Б. Письма из Турции. М., 1994. С. 3).

Но если такой вывод верен по отношении к СССР, имеющему за плечами опыт социалистической революции и отстоявшему ее завоевания в двух войнах —  Гражданской и второй мировой — то что тогда говорить о КНР, революция в которой носила незавершенный характер, пройдя этап исключительно национально-освободительный?! 

В этих условиях Мао делает окончательный выбор в пользу беспощадного разрыва с политикой классового лавирования (а на деле — «потворствования буржуазии в своих собственных рядах»), доставшейся от теории «новой демократии». Он делает выбор в пользу широкого развертывания сил социалистической революции, причем не только в стране («движение за социалистическое воспитание»), но и внутри партии. Движущей силой такой революции должны были выступить партийные и беспартийные массы, активно вовлекаемые в политику «снизу». Политическим ядром — многочисленные политотделы, сперва появившиеся в структуре Народно-освободительной армии Китая (НОАК), а затем перекинувшиеся на другие государственные и общественные учреждения. Главной задачей политотделов ставилось воспитание непосредственных носителей новой идеологии и культуры, соответствующих пролетарскому этапу китайской революции (Де-факто, речь шла о создании политической нации, свободной от духовных пережитков прошлого, и способной, тем самым, обеспечить скорейшее утверждение нового общественного строя в стране).

Дело учреждения инструментариев (органов власти), адекватных развертывавшейся в Китае революции, Мао всецело оставлял за революционизирующимися «низами». Самому Мао (с этого времени его именовали исключительно «Председатель») в процессе культурной революции отводилась роль не столько главы государства, сколько высшего морального авторитета и высшего же революционного арбитра, направлявшего движение революционных процессов стране.

Начиная с 1961 г. центральные газеты НОАК на своих первых полосах начали регулярно публиковать тематические цитаты Мао. В последствие эти цитаты вырезались и склеивались в виде самодельных карманных «цитатников», а уже с 1964 г. началось издание знаменитых «маленьких красных книжечек» Председателя. «Цитатники», вобравшие руководящие указания «прямого действия» вождя культурной революции, наряду с «дацзыбао» (самодельные настенные «боевые листки»), стали более чем культовым явлением социалистического этапа китайского революционного процесса. Они стали Манифестом могучей революционной волны, надвигавшейся на западный мир с Востока.

На грани триумфа

Напутствуя великому социальному эксперименту, развернутому Мао Цзэдуном под флагом Великой пролетарской культурной революции, Постановление ЦК КПК от 8 августа 1966 г. провозглашало: «Единственным методом великой пролетарской культурной революции является самоосвобождение масс, здесь недопустима какая-либо подмена. Нужно верить в массы, опираться на массы и уважать инициативу масс. Надо отбросить слово ″страх″».

Основной теоретической базой «философии освобождения» стали непосредственные указания Председателя: «Не следует бояться беспорядков...» «Революция не может совершаться… изящно, …деликатно, …учтиво». «Пусть массы в ходе этого великого революционного движения сами воспитывают себя и распознают, что верно, а что ошибочно, какие методы правильны, а какие неправильны».

Будучи человеком прагматичным и далеким от пустого политического прожектерства, Мао, вероятно, не мог не отдавать отчета в том, что подобное одномоментное («один удар — и никаких классов») самоосвобождение тысячелетиями угнетаемых «низов» не сможет обойтись без перегибов, не оградит себя от спонтанного насилия, борьба старого и нового примет самые различные формы. На практике так оно и произошло.

Но никакие издержки и перегибы, случаи торжества грубой силы, в глазах мировой общественной мысли не могли перебороть осознания всей грандиозности и величия затеи, предпринятой китайским вождем. Французский философ Жан Поль Сартр, воспевший трагедию индивида, закованного в душном чулане тошнотворного общества потребления, объявлял «революционное насилие» культурной революции «глубоко моральным».

Массы западной молодежи немедленно увидели в опыте культурной революции действенный образец демонтажа системы политического и духовного отчуждения, выстроенной «отечественными» и транснациональными буржуазными «элитами», чтобы не дать «низам» возможность влиять на выбор своих исторических судеб. Начался интеллектуальный, а затем и практический экспорт «маоизма» — нового издания революционной антикапиталистической альтернативы. Альтернативы тем более притягательной, чем стремительнее деградировала советская партийная геронтократия. Для последней становилось очевидно, что Мао замахнулся — ни много ни мало — на лидерство в «третьем мире». И в этом он мог стать серьезным конкурентом советской партийной «элиты», чья борьба за «геополитическое» доминирование в «третьем мире» окончательно утратила революционный задор даже на уровне официальной фразеологии, а на фоне маоистского замаха на мировую революцию и «объединение планеты» давно уже походила на банальный империализм.  

Непосредственным отголоском событий Китайской революции и поданного ею примера соответственно, стали грандиозные студенческие волнения во Франции («красная весна» 1968 г.), завершившиеся общенациональным политическим кризисом и падением президента республики генерала Де Голля. Над толпами революционных французских студентов реяли портреты Председателя Мао и полюбившиеся участникам «красной весны» самодельные «дацзыбао» — точь-в-точь как во дворах китайских университетов и школ, ставших оплотом культурной революции. Стоя над «небесными вратами» площади Тяньаньмэнь и руководя многомиллионным митингом хунвейбинов — «красногвардейцев» Великой пролетарской культурной революции, Мао имел все основания торжественно провозгласить: «Ветер с Востока одолевает ветер с Запада». Лидеры последнего не скрывали своей обеспокоенности. И было от чего.

Эксперименты Мао внутри страны и его стремление «экспортирования» революционного опыта культурной революции вовне, явно нарушали «геополитическое» равновесие, достигнутое главами «супердержав» США и СССР. К тому же к началу 1970-х гг. в Китае были проведены успешные испытания ядерного оружия и запущен первый космический спутник. Торжества по случаю его запуска пришлись на 1 мая 1971 г. и совпали с апогеем «первой волны» культурной революции.

Осознавая масштабы идеологического и «геополитического» вызова со стороны маоистского Китая на мировой арене, эмиссары нового президента США Никсона (в первую очередь, Киссинджер) принялись «наводить мосты» с его революционным руководством. «Пробным шаром» на этом пути стало обещание самого Никсона в ходе президентской избирательной кампании «обуздать зверя», т. е. — установить дипломатические отношения с Пекином. Сам Мао особых иллюзий по поводу подобной «нормализации» отношений не питал, но постарался извлечь максимум выгоды. В первую очередь в области обретения новейших военных и производственных технологий, что, учитывая год от года возраставшую помощь КНР союзникам по антиимпериалистическому движению и полный разрыв советско-китайских отношений, имело решающее значение. В частной беседе с президентом КНДР Ким Ир Сеном Мао даже не думал скрывать далеко идущих планов: «Единственная цель этих (с США. — С. Р.) отношений заключается в том, чтобы получить развитые технологии». (Цит. по: Чжан Ю., Холлидей Дж. Неизвестный Мао. М., 2007. С. 620).

Однако помимо технологий, лидеры Запада неосознанно оказали Мао неоценимую услугу. Объявляя нормализацию отношений с маоистским Китаем своей исключительной заслугой (первый визит президента США Никсона в Китай и его встреча с Мао состоялись в феврале 1972 г.), западная пропаганда была вынуждена приоткрыть общественности завесу молчания вокруг личности вождя китайской революции.   

Кадры встречи Мао с американской делегацией во главе с Никсоном не могли не передать зримого величия китайского Кормчего, возраст которого к тому времени уже подкрадывался к восьмидесяти.

Признавая в Мао «профессионального философа» и отдавая ему дань как политическому патриарху, лидеры Запада вынуждены были тем самым принять его интеллектуальный и идеологический вызов, брошенный капиталистическому миру. Причем, если судить по воспоминаниям Киссинджера, а также по его репликам, последовавшим после аудиенции у Мао, исход подобного интеллектуального противостояния был далеко не в пользу последних.

Вернувшись в США, Никсон любил говорить, что «прошел посвящение» после встречи с Мао, а Киссинджер (ныне, несомненно, претендующий на роль признанного «элитарного» интеллектуала) сравнивал вождя китайских коммунистов и его окружение с «группой монахов», которые «хранят свою революционную чистоту» и «могли бы бросить нам моральный вызов». В «монашескую» резиденцию китайского Председателя началось настоящее паломничество (Кстати, впоследствии подобный феномен Мао повторится с лидером Ливийской революции полковником Каддафи).

«Мао стал не просто влиятельной международной фигурой, но еще и несравнимо притягательной. — Не без раздражения констатируют авторы скандальной биографии Мао Юн Чжан и Джон Холлидей (В своем 800-страничном «бестселлере», запрещенном к изданию в Китае, они озадачились «разрушить репутацию Мао навсегда», «поставить в один ряд со Сталиным и Гитлером», и, конечно, изменить представление «левых интеллектуалов» Запада «о покойном лидере КНР как о ″романтике революции″ и философе-идеалисте, занятом ″поисками эгалитарного достоинства″»). — Мировые государственные деятели выстроились к нему в очередь. Факт встречи с Мао считался, а иногда считается до сих пор свидетельством успешной карьеры и успеха в жизни. Когда пришел вызов для президента Мексики Луиса Эсчеверри, его окружение буквально боролось за то, чтобы оказаться в составе группы, удостоенной аудиенции. Австралийский посол сказал нам, что он побоялся пойти в туалет (хотя его мочевой пузырь был готов лопнуть), чтобы несколько высокопоставленных особ внезапно не ушли без него».

Не менее раздражает авторов книги «Неизвестный Мао» и то обстоятельство, что мировые лидеры буквально внимали замечаниям Мао, спокойно проглатывая то как «он щеголял («когда встречал иностранцев». — С. Р.) своими циничными диктаторскими взглядами на жизнь... Когда бывший британский премьер-министр Эдвард Хит выразил удивление тем, что портрет Сталина все еще висит на площади Тяньаньмэнь, и напомнил о том, что Сталин уничтожил миллионы людей, Мао слегка махнул рукой, показывая, что для него это не имеет никого значения. Затем он ответил: «Портрет Сталина висит здесь, потому что он был марксистом». Мао даже сумел заразить западных лидеров своим жаргоном…». (Указ. соч. С. 619).       

Однако явные успехи на внешнеполитическом поле, позволившие Мао заявить о Китае как о сердцевине «третьего мира», сопровождались постепенным затуханием заряда Великой культурной революции в самой Китайской Республике. И на то были серьезные основания. Как объективного, так и субъективного плана.

Осень Председателя в весну революции

Напомним кратко о целях, которые ставила перед собой революционная группа Мао Цзэдуна в руководстве Китая и КПК, приступая к Великой культурной революции. Лучше всего об этом скажет характерная выдержка из уже упомянутого нами «Постановления» (Параграф 9. «Группы, комитеты и конференции культурной революции»):

«В ходе великой пролетарской культурной революции стало появляться много новых вещей и явлений. Такие формы организации, как группы культурной революции и комитеты культурной революции, созданные массами во многих учебных заведениях и в учреждениях, представляют собой новое явление великого исторического значения.

Группы, комитеты и конференции культурной революции являются самыми лучшими новыми формами организации, с помощью которых массы под руководством Коммунистической партии сами воспитывают себя. Они служат самым лучшим мостом, тесно связывающим нашу партию с массами. Они представляют собой органы власти пролетарской культурной революции.

Пролетариату предстоит весьма и весьма длительная борьба против оставшихся от эксплуататорских классов, существовавших тысячелетиями старой идеологии, старой культуры, старых нравов и старых обычаев. Поэтому группы, комитеты и конференции культурной революции должны быть не временными, а постоянными массовыми организациями, рассчитанными на длительный период времени (на переход от капитализма к коммунизму, т. е. диктатура пролетариата. — С. Р.). Эти формы организации оправдывают себя не только в учебных заведениях и учреждениях, они в основном применимы и к промышленным предприятиям, городским районам и деревням.

Члены групп и комитетов культурной революции, а также делегаты конференций культурной революции должны избираться путем всеобщих выборов, наподобие того, как это было в Парижской Коммуне (NB! — С. Р.). Список кандидатов выдвигается революционными массами после полного обмена мнениями и представляется на голосование после неоднократных обсуждений среди масс.

Члены групп и комитетов культурной революции, делегаты конференций культурной революции могут быть в любое время подвергнуты критике со стороны масс, а в случае, когда они не справляются со своими обязанностями, после обсуждения в массах могут быть переизбраны или отозваны и заменены другими. (Суть избирательной и политической системы, учрежденной Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа и ленинской Конституцией 1918 г. и просуществовавшей в Советской России и СССР вплоть до 1936 г. — С. Р.).

В учебных заведениях группы, комитеты и конференции культурной революции должны состоять главным образом из революционных учащихся и вместе с тем включать в себя известное число представителей революционных преподавателей, рабочих и служащих. (Как видим, Великая культурная революция расширяет пределы избирательной системы новой пролетарской государственности КНР — «групп, комитетов и конференций культурной революции» — до учебных и научных учреждений, чего в Советской России 1918 г. по понятным причинам быть, естественно, не могло. — С. Р.)».

Таким образом, речь шла о полном отказе от не оправдавшей себя в Китае модели «народной демократии» с последующей советизацией КНР — формировании новой революционной государственности советского типа, превращении государственно-политической основы КНР в совокупность групп и комитетов культурной революции, осуществляющих свою непосредственную власть в ходе конференций культурной революции.

Одновременно с преобразованием политической системы власти, преобразованию неизбежно должна была подвергнуться и сама Компартия Китая, которая, по мысли Мао, также должна была избавиться от родимых пятен доктрины «народной демократии» (концепция «партии блока классов»). А, следовательно, превратиться в единый организационный монолит, способный осуществлять идейно-политическое руководство революционным преобразованием общества, как и подобает политическому авангарду революции.

Однако уже к середине 1970-х этап «красногвардейской атаки» на штабы «каппутистов» — партийных работников, идущих по капиталистическому пути, а, значит, скрытых и явных сторонников реставрации капитализма в Поднебесной — сменился отходом от программных установок Культурной революции.

Отряды «красногвардейцев» все чаще оказывались в заложниках противоборствующих группировок в руководстве самой КПК, превративших отряды китайской молодежи, вовлеченные Председателем в революцию против переродившихся партийных «верхов», в инструмент борьбы за власть и устранения своих политических конкурентов. Данный процесс усугублялся тем более быстрыми темпами, чем сильнее ухудшалось здоровье самого Мао.

Революция, которой удалось пробудить массы китайской молодежи на революционное насильственное разрушение прежнего государственного и партийного аппарата, удобренного все еще не изжитыми традициями сакрализации государства и тысячелетними же традициями подданства и трепета подданных перед «священством власти», не успела научить и приобщить поднятые ею массы к революционному созиданию.

У Мао, которому на момент начала Великой пролетарской культурной революции исполнилось семьдесят три года, не осталось исторического времени на апробацию новых инструментов власти, призванных обеспечить действенную систему перманентного вовлечения масс в политику, как гарантию перманентного же революционного обновления общества на базе социализма. Причем, миссия КПК в данном сложнейшем и длительном процессе должна была состоять в непрерывном обеспечении идейно-политического воспитания, адекватного непрерывно изменяющемуся обществу, со всеми присущими ему противоречиями и вызовами. От КПК требовалось неустанно бороться с деполитизацией масс и общества, «которая есть антикоммунизм». (Гунько Б. Письма из Турции. 1994. С. 6).

Речь шла о создании системы двойного контроля: со стороны партии по отношению к массам — и обратно. Социалистическая революция становилась, таким образом, непрерывной, внедряясь по мере своего углубления в самые разнообразные сферы общества. Индивид становился ее непосредственным творцом и одновременно — ментальным носителем.

Однако физическое изнеможение вождя революции неизбежно привело к ослаблению идеологической мотивации в деле развертывания социалистического этапа революционного преобразования Китая, прежде всего, в руководстве правящей партии. Тем более что политическое мировоззрение, а, следовательно, и интересы последних резко расходились с задачами, призванными Культурной революцией разрешить. 

Вначале семидесятых вождь Великой культурной революции серьезно сдал. Прогрессировала стремительно развивавшаяся болезнь Паркинсона и Лу Герига — неизлечимое прогрессирующее заболевание центральной нервной системы. Мао пережил клиническую смерть. Физическое дряхление Председателя сопровождалось обострением внутрипартийной борьбы и интригами противоборствующих группировок в ЦК.

Низвергнутый «каппутист» Дэн Сяопин в союзе с «умеренным» Чжоу Эньлаем выступили противовесом «ультралевой» фракции во главе со второй женой Мао Цзян Цин (возглавляла комитет по делам Культурной революции). Трагедия состояла лишь в том, что ни одну из этих фракций не беспокоили судьбы Великой культурной революции. Первые стремились дистанцироваться от ее методов, как угрожавших усилению их собственных руководящих позиций при стареющем вожде. Для вторых абсолютизация «красногвардейской атаки» на «штабы контрреволюции» стали действенным средством борьбы с политическими оппонентами и кратчайшим путем к властным рычагам в коммунистической партии.

Так, воспользовавшись болезненным состоянием Мао, Цзян Цин удалось устранить одного из главных идеологов Культурной революции и горячего апологета «культа» Мао министра обороны маршала Линь Бяо. Человек, чей статус официального преемника Председателя Мао в КПК был закреплен в партийном Уставе, был объявлен «ультраправым» и обвинен в подготовке переворота. При попытке к бегству на самолете маршал вместе с семьей погиб в авиакатастрофе над территорией Монголии.

Лишившись своего официального преемника по навету Цзян Цин, стареющий вождь, все чаще по-старчески сентиментально рассуждавший о судьбах китайских императоров прошлого, а также о том, что сам скоро «будет разговаривать с Марксом», неожиданно решает реабилитировать будущего могильщика наследия Культурной революции — Дэн Сяопина. «Прежде хунвэйбины его свергали, но теперь все в порядке, он исправился» — иронично бросит Председатель в адрес Дэна во время их совместного разговора с Ким Ир Сеном.

Однако даже столь высокое покровительство со стороны вождя не остановило противников «фракции» Дэн Сяопина. Последовал удар со стороны «ультралевой» Цзян Цин, которая отныне даже не стремилась скрывать свои далеко идущие планы и давно уже превратила «культурную революцию» в фетиш, помогавший ей расчищать путь к безраздельному руководству в ЦК. «Императрицы, — любила повторять она, — будут и при коммунизме!». Раздраженный подозрительным нетерпением Цзян Цин, обессиленный Мао произнес знаменитую фразу: «Для того чтобы захватить власть, не следует сколачивать банду».  

После смерти Мао, сопровождавшейся падением группы Цзян Цин, вдову Председателя и ее сторонников окрестят «бандой четырех». На суде участники «банды» даже не подумают занять принципиальную политическую позицию, чтобы хотя бы номинально выглядеть заступниками наследия Председателя Мао. Это станет важным козырем в руках их политических оппонентов. Падение «банды четырех» приведет к вознесению опального Дэна к вершинам высшей власти в КНР и окончательному реваншу тех, против кого десятилетие назад, в августе 1966 г., Мао начинал революцию.

Мао — навсегда

Сердце Председателя Мао остановилось 9 сентября 1976 г. Как и подобает вождю мировой революции, над прахом покойного звучал «Интернационал». Сам этот факт тем более примечателен, что Мао стал последним лидером в истории всемирного коммунистического движения, которого провожали под звуки этого революционного гимна. (Сталина в 1953-м хоронили под аккорды «сталинского» гимна СССР, а свергнутый Чаушеску, памятуя о своем партизанском прошлом в рядах румынской компартии, будет петь «Интернационал» по пути на расстрел в далеком 1989-м). 

В этом был высокий символизм. Революцию Мао считал единственно верной гигиеной, не дающей человеку и обществу покрыться плесенью буржуазного перерождения. Он учил, что право на революцию неотъемлемо. Он учил не бояться ложных авторитетов, ее совершая. Учил не бояться ошибок, неизбежно сопутствующих пробуждающемуся торжеству угнетенных. И надо признать, в этом деле весьма преуспел.

Европейские студенты, единожды апробировав указания Мао в ходе «красной весны» 1968-го, стали на десятилетия вперед носителями революционного сознания и в конечном итоге зародили массовое движение антиглобализма — мощнейший социокультурный вызов империализму на излёте революционного ХХ века.

Опыты Культурной революции не прошли даром и для самих китайцев. Танки на площади Тяньаньмэнь летом 1989-го, конечно, приглушили нарождавшийся «снизу» массовый протест против новой рыночной реальности, и второго издания Культурной революции тогда не получилось. Насмерть перепуганный любым движением масс «снизу» архитектор «рыночного социализма» Дэн Сяопин (его страх, как и у всей китайской номенклатуры остался со времен Культурной революции) подавил самое грандиозное в современном мире движение «Occupy» (площадь Тяньаньмэнь рассчитана на несколько миллионов человек).  

Между тем сам факт подобного выступления лучше всего свидетельствует, что опыты Великой культурной революции были приняты и поняты китайскими «низами». Однако то, что правым считал Мао («бунт — дело правое», а потому даже ошибки им порожденные глубоко моральны), его политические сменщики посчитали прямой угрозой для собственного всевластия и под аккомпанемент лозунгов «Долой коррупцию в КПК!» жестко подавили это выступление. 

Только старость не дала 83-летнему Председателю завершить начатый им «бунт в Поднебесной». И в этом главный парадокс, и вместе с тем урок, оставленный нам Мао Цзэдуном. Сраженный смертельной болезнью в самый разгар начатой им революционной весны в Китае, раздраженный собственной немощью, он любил повторять, что «скоро отправится на разговор с Марксом». Нам следовать этому примеру Председателя все-таки преждевременно. Правда о Мао и его идеях нужна живым. Здесь, на этой земле. 

Впервые опубликовано на trudross.ru в декабре 2013 г.

Станислав Рузанов