Октябрь-1961: «Выносят саркофаг…»

Ровно 60 лет назад, 31 октября 1961 года, сразу после постановления XXII съезда КПСС «О Мавзолее Владимира Ильича Ленина» саркофаг с телом И. В. Сталина был вынесен из ленинского Мавзолея. Перезахоронение останков «опального вождя» состоялось близ Мавзолея — в революционном некрополе у Кремлевской стены. Примечательно, что решающую роль в вопросе внесения сталинского саркофага в Мавзолей в марте 1953-го, равно как и в его волюнтаристском удалении из усыпальницы В. И. Ленина в октябре 1961 года, сыграл «председатель Комиссии по организации похорон Иосифа Виссарионовича Сталина тов. Н. С. Хрущев».

Сайт «Трудовой России» публикует фрагмент из книги Станислава Рузанова «На великом погосте: Очерки истории советского революционного некрополя у Кремлевской стены, его общественно-политическая миссия и воплощения в Советской России, СССР и странах ”социалистического пространства”» — об истории перезахоронения Сталина и о возможных политических последствиях данного события, которое для главного пантеона Страны Советов, к счастью, так и осталось скорее исключением из правил и одним из самых противоречивых эпизодов его истории. 

Как известно, 30 октября 1961 года на утреннем, заключительном заседании XXII съезда КПСС перед делегатами был поставлен вопрос о «нецелесообразности дальнейшего сохранения в Мавзолее саркофага с гробом И. В. Сталина». В тот же день, по давно сложившейся традиции — без обсуждения и как всегда единогласно — он был решен в пользу перезахоронения праха вождя. Соответствующее постановление съезда «О Мавзолее Владимира Ильича Ленина» было опубликовано в утреннем выпуске «Правды» от 31 октября.

Опасались волнений, но их не произошло. Если не считать немногочисленные группы москвичей, то и дело кучковавшиеся на Красной площади у Мавзолея, на котором с марта 1953 года было начертано, одно под другим, два имени: «ЛЕНИН / СТАЛИН». Отмечалось, что некоторые выражали открытое возмущение решением съезда, а кто-то сетовал, что «не посоветовались с народом». Но ближе к вечеру площадь была оцеплена войсками. Здесь проходила очередная репетиция парада по случаю годовщины революции, а заодно – перезахоронение Сталина, о котором все та же «Правда» проинформировала общественность 1 ноября 1961 года всего в четырех строках и на последней полосе. 

Перезахоронение Сталина стало свершившимся фактом. Вполне закономерно, что реакция на произошедшее была далеко не однозначной — как внутри страны, так и вовне. Но при этом, даже в самых, казалось бы, полярных оценках свершившегося, все-таки было нечто общее. То, что выходило далеко за пределы сиюминутной критики «сталинского культа», ставя во весь рост необходимость более серьезного анализа минувшего периода, вновь подвергшегося крайне эмоциональному, огульному и одностороннему осуждению на очередном партийном форуме.

Между тем сам вопрос о пребывании саркофага И. В. Сталина в ленинском Мавзолее успел перерасти в настоящий межпартийный скандал. По свидетельству современников, китайская делегация, прибывшая в Москву «во главе с премьер-министром КНР Чжоу Эньлаем... демонстративно покинула съезд, не дожидаясь его окончания». Правда, этим дело не кончилось. По настоянию членов Президиума ЦК КПСС, чтобы хоть как-то сгладить неприятный эффект от демонстративного конфликта двух крупнейших партий «соцлагеря», Никита Хрущев лично прибыл в китайское посольство в Москве, где в честь отъезда официальной делегации КПК был устроен торжественный прием. Но и тут не обошлось без скандала.

Обмен мнениями между китайской стороной и сильно разгоряченным от спиртного первым секретарем ЦК КПСС Хрущёвым быстро перерос в ожесточенную полемику о Сталине. В самый ее разгар делегация КПК предложила «советской стороне передать китайской компартии саркофаг с останками Сталина для его установки в мавзолее в Пекине». По другим свидетельствам, этот вопрос поднимался уже во время предварительных встреч руководства КПСС с представителями дружественных коммунистических и рабочих партий в самый канун XXII съезда. Причем к такому предложению китайской стороны «официально присоединилась Албания», а саму «идею поддержали, хотя и не публично, руководители Румынии, Северной Кореи и Северного Вьетнама». Утверждается, что «поддержал их и Эрнесто Че Гевара».

Но что действительно общего во всех интерпретациях указанного эпизода — это реакция самого Хрущева. Как отмечается, Хрущев раздраженно заявил, что имеются все возможности «уже завтра» отправить саркофаг Сталина в Пекин, «если он вам действительно нужен» (Причем, сделать это предлагалось не бесплатно). Но к счастью, свидетельствуют очевидцы, «Хрущева удалось отговорить от этого шага его ”соратникам”».

Вскоре после этого на главной площади китайской столицы наряду с большим портретом Председателя Мао, что на «вратах небесного спокойствия», и портретами Маркса, Энгельса и Ленина будет установлено изображение Сталина. Немногим после в КНР начнется кампания борьбы с «советским ревизионизмом», а следом — Великая пролетарская культурная революция, после чего произойдет окончательный идеолого-политический разрыв «маоистского Китая» с «хрущевским» Советским Союзом. Характерно, что когда один из многочисленных высокопоставленных визитеров, а они с начала 1970-х буквально выстраивались в очередь на прием к Мао, выразил «удивление тем, что портрет Сталина все еще висит на площади Тяньаньмэнь», Председатель безапелляционно заявил: «Портрет Сталина висит здесь, потому что он был марксистом».

И хотя в частных беседах сам Мао был далек от идеализации Сталина, в китайской оценке последнего возобладал разумный прагматизм. Вождь китайских коммунистов, чья вполне обоснованная претензия на лидерство во всемирном коммунистическом движении после смерти Сталина была более чем закономерна, не раз отмечал, что нет необходимости «рассказывать… массам» обо всем «плохом, что сделал Сталин и III Интернационал» в отношении китайской революции. В беседе с главой советского Правительства Алексеем Косыгиным Мао философски заметил: «Я сам напишу книгу об ошибках и преступлениях [в отношении к китайской революции] Сталина. Но она будет настолько ужасна, что я не разрешу ее публиковать в течение десяти тысяч лет».

В пику взвешенной, и глубоко прагматической позиции китайской Компартии по вопросу исторической оценки Сталина, XXII съезд поднял в Советском Союзе новую мощную волну повальной «десталинизации» и борьбы с «культом личности». Причем борьба с последним вполне закономерно проводилась методами самой «политики культа личности» — сугубо волюнтаристскими, лишенными продуманности и необходимого историко-политического анализа того явления, с которым декларативно призывали покончить. Именно после XXII съезда последовала повсеместная ликвидация многочисленных монументов и портретных изображений Сталина, многие из которых являлись подлинными шедеврами монументального и живописного искусства — общенародным достоянием эпохи форсированного строительства социализма в СССР. Среди них — знаменитый монумент И. В. Сталина работы скульптора С. Д. Меркурова на Канале имени Москвы, скульптурное изваяние генералиссимуса на Волго-Донском канале под Сталинградом работы Е. В. Вучетича, мозаичные панно, связанные со сталинской тематикой в Московском метрополитене, и ряд других.           

Не прошло и года после выноса сталинского саркофага из Мавзолея, как в партийной газете «Правда» (!) по личному распоряжению Хрущева было опубликовано стихотворение Евгения Евтушенко «Наследники Сталина». В нем живописалась процедура изъятия генералиссимуса из ленинской усыпальницы, сопровождавшаяся просьбой поэта к правительству «удвоить, утроить у этой плиты караул, чтоб Сталин не встал и со Сталиным — прошлое». Интересно, что одновременно со стихотворением Евтушенко, появился еще один поэтический отклик на постановление XXII съезда. Его автором был поэт-фронтовик и к тому же, не в пример Евтушенко, член ВКП(б) с 1950 года Михаил Львов.

В отличие от Евтушенко, сведшего весь пафос стиха исключительно к поверхностному осуждению Сталина, который «не сдался», а «лишь отдохнуть прикорнул», стихотворный отклик Львова был куда глубже и для публикации самим автором вряд ли предназначался. Каждое слово у Львова выверено и мало подвержено конъюнктуре (свое стихотворение Евтушенко правил потом неоднократно, чтобы поспеть за менявшейся политической «злобой дня»). Стихотворение Львова — это не пошлый, ложно понятый «социальный заказ», но мучительная попытка анализа минувшего с его героикой и деформациями: «Когда б закончил он, как прежде начал он — без званий и погон, мундира и регалий…» Вот почему по Львову — «тяжелый это шаг, необходимый шаг: выносят саркофаг, выносят саркофаг». Но у Львова — опять же, не в пример Евтушенко — выносят не для того, чтобы «Сталин не встал», но для того, чтобы «без званий и погон, мундира и регалий» он вновь смог оказаться «как прежде начал он» в шеренге ленинских сподвижников и учеников. В этой «шеренге» его строгий, гранитный бюст возвышается и поныне.      

Естественно, что глубоко конъюнктурный пассаж Евтушенко был принят партийным руководством охотнее и пришелся ко двору больше, нежели сложное и глубоко неоднозначное стихотворное рассуждение поэта-фронтовика Львова.

Интересно, что в то же самое время аналогичным образом рассуждал и другой поэт — Александр Твардовский. Причем, тоже не для публикации. В своем дневнике тотчас после постановления съезда, Твардовский записал: «Вчерашний день — решение съезда о Мавзолее. Да, нехорошо, нужно исправить ошибку 1953 года, но как было бы благопристойнее, если бы не было этой ошибки. Я могу попрекать себя за стишки, которые тогда были искренними – ”И лежат они рядом…”, но кого попрекать за то, что он положен был рядом. Так велика была инерция принятого, утвержденного всеми средствами воздействия на сознание равенства этих личностей (даже более, чем равенства)».

Очевидно, что в этом своем рассуждении Твардовский пошел несколько дальше, чем Львов. Однако такое рассуждение прямо вытекает из целой серии громких постановлений ЦК и Совмина, сопутствовавших решению похоронной комиссии о помещения праха И. В. Сталина в ленинский Мавзолей. Тем более что постановления эти могли иметь далеко идущие последствия не только для дальнейшего упрочнения «теории двух вождей» (на что, собственно, и указывает Твардовский, говоря про «утвержденное всеми средствами воздействия на сознание равенство этих личностей» и «даже более, чем равенства»). Они напрямую касались будущности всего революционного некрополя у Кремлевских стен, и в том числе — исторической усыпальницы вождя революции в самом сердце погоста. Тем более что последнего в марте 1953 года, в строгом соответствии с явно перешедшей все мыслимые и немыслимые границы практикой «культа личности», было решено «уравновесить» Сталиным. 

Между тем масштабы мероприятий, намеченных недавними соратниками вождя по увековечиванию его памяти, впечатляли размахом. (Это при том, что тотчас после церемонии сталинских похорон именно они первыми и открыли поэтапный процесс сначала «бериевско-маленковской», а затем и «хрущевской» «десталинизации» советского общества). Пункт первый «Протокола № 1 заседания Комиссии по организации похорон товарища Сталина» гласил: «Комиссия считает целесообразным… долговременное бальзамирование тела товарища СТАЛИНА произвести в специальной лаборатории Мавзолея В. И. ЛЕНИНА…»

В этой, более чем сухой канцелярской формулировке Протокола («комиссия считает целесообразным…») нашел свое отражение чисто волюнтаристский подход, характерный для годами складывавшейся политики, никуда не исчезнувшей ни при «коллективном руководстве», ни тем более при Хрущеве. Дело в том, что существование революционного некрополя на Красной площади, равно как и долговременное бальзамирование тела В.И. Ленина — это не вопрос сиюминутной политической целесообразности. Прежде всего, это вопрос о непреходящих, базовых ценностях первого в истории советского социалистического государства. Между тем сам некрополь — его формирование, начавшееся с похорон первых жертв октябрьских боев в Москве, продолжалось все последующие годы существования социалистического государства в России и СССР, — в результате постановлений ЦК КПСС и Совета Министров мог навсегда потерять свой первозданный вид, и как следствие, первозданное назначение. 

Так, совместное Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 6 марта 1953 года, обнародованное на следующий же день всеми советскими и партийными изданиями страны, предписывало: «Поместить саркофаг с телом И.В. Сталина в мавзолее на Красной площади, рядом с саркофагом В.И. Ленина», но сверх того: «В целях увековечения памяти великих вождей Владимира Ильича Ленина и Иосифа Виссарионовича Сталина, а также выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства, захороненных на Красной площади у Кремлевской стены, соорудить в Москве монументальное здание — Пантеон — памятник вечной славы великих людей Советской страны». «По окончании сооружения Пантеона, — гласило Постановление, — перенести в него саркофаг с телом В. И. Ленина и саркофаг с телом И. В. Сталина, а также останки выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства, захороненных у Кремлевской стены, и открыть доступ в Пантеон для широких масс трудящихся».

Надо ли объяснять, что само по себе подобное решение, граничащее фактически с гробокопательством, в последующем могло создать весьма опасный прецедент, которым уже в наши дни не преминули бы воспользоваться беспринципные гробокопатели от политики. Оттого не случайно, что, неоднократно провоцируя глубоко надуманную дискуссию по «вопросу» ленинского Мавзолея и захоронений у Кремлевской стены, ее инициаторы не устают ссылаться на как не выполненное пресловутое мартовское постановление «О сооружении Пантеона». Тем более что место для него предполагалось определить далеко за пределами Красной площади, а сама идея Пантеона только на стадии проекта не раз претерпевала серьёзные корректировки.

Так, например, 13 августа 1956 года появилось новое постановление, теперь от имени одного только Совета Министров: «О проведении конкурса на лучший проект памятника В. И. Ленину — Дворца Советов». Таким образом, Совет Министров возвращался к давно забытой идее сооружения монументального комплекса на месте ликвидированного Храма Христа Спасителя в Москве, проект сооружения которого окончательно канул в небытие накануне Великой Отечественной войны. Но уже 7 февраля 1957 года тот же Совет Министров «в частичное изменение свое постановления… предусмотрел сооружение Дворца Советов, Пантеона и монументального памятника В.И. Ленину на Ленинских горах». Особо подчеркивалось, что «Дворец Советов — Пантеон — памятник В.И. Ленину, которые соорудят на Ленинских горах, будут представлять простой и величественный архитектурно-скульптурный ансамбль». Что интересно, имя И.В. Сталина, ради увековечивания памяти которого, по сути, и появилось более чем сомнительное Постановление от 6 марта 1953 года «о Пантеоне», в его новой редакции вообще не упоминалось.

К счастью, после целой череды самых разнообразных по своей безвкусице и громоздкости проектов, указанные выше решения Совмина марта 1953, августа 1956 и февраля 1957 года так и остались нереализованными. Тем более что они грубо противоречили самому духу «красного погоста», где «плечом к плечу» — в братских могилах, в нишах стены, в отдельных погребениях у самого основания Сенатской башни за Мавзолеем — покоятся вместе те, кому этот некрополь стал общим памятником. Памятником ими сообща принесённой, коллективной жертве во имя революционного обновления мира. Постановление же ЦК и Совмина (от 6 марта 1953 года) провозглашало совершенно новый подход. Предписывало перенести в Пантеон исключительно «останки выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства, захороненных у Кремлевской стены», не поясняя при этом кого следует понимать под «выдающимися деятелями»: только тех, чей прах был вслед за Я.М. Свердловым погребен в центре погоста? Или, может, к ним выборочно следовало добавить тех, чьи урны были замурованы в стену? О том, как быть с теми большевиками, кого схоронили среди братских могил, а также что делать с самими братскими захоронениями стыдливо умалчивалось.    

Однако этим, чисто волюнтаристским постановлениям, начисто игнорировавшим судьбу исторически сложившегося на Красной площади пантеона, не суждено было осуществиться. Последовавшие затем постановления Совета Министров РСФСР № 624 от 4 декабря 1974 года (некрополь у Кремлевской стены взят под государственную охрану как памятники истории) и ЮНЕСКО от 1990 года (некрополь как часть ансамбля Красной площади включен в список Всемирного культурного наследия) окончательно поставили точку в этом вопросе.

Точка в недолгой истории «Мавзолея Ленина—Сталина» была поставлена поздним вечером 31 октября 1961 года. Из записей дежурной книги, сделанных сотрудниками лаборатории Мавзолея 31 октября 1961 года (т.е. на следующий же день после постановления XXII съезда «О Мавзолее Владимира Ильича Ленина») следует, что еще утром, с 9.00 до 9.30 сотрудником Лаборатории Кузнецовым производился плановый осмотр тел В. И. Ленина и И. В. Сталина в Траурном зале Мавзолея через стекло в саркофагах. «После осмотра, — сообщалось в записи далее, — [Кузнецов] снял избыток влаги с лица тела И.В. Сталина. Затем вторично осмотрел тела в саркофагах через стекло». Как следует из документа, «состоянием тел» ученый остался удовлетворен.         

К слову сказать, многие из тех, кто оказался в числе посетителей Мавзолея того периода, неизменно обращали внимание, что на фоне скромно облаченного в полувоенный «партийный» френч В. И. Ленина, И. В. Сталин – в маршальском мундире, с золочеными погонами и планками орденов – выглядел более чем монументально. На эту же деталь обратил внимание писатель Константин Симонов на страницах рукописи своих мемуаров-размышлений, увидевших свет в конце 1980-х годов. Принимавший участие в церемонии похорон вождя 9 марта 1953 года, К.Симонов запечатлел в своей памяти Траурный зал Мавзолея тотчас после внесения в него сталинского саркофага. Симонов писал:

«Когда [траурный] митинг кончился и гроб внесли на руках в Мавзолей, все по очереди стали спускаться туда. Еще стоя в Колонном зале, я несколько раз думал, почему именно так положены руки у Сталина, и вдруг, когда вошли в Мавзолей, понял, что руки у него положены точно так же, как поверх френча были положены руки у Ленина. Сначала внутри Мавзолея, поднимаясь по его ступеням, мы проходили рядом с саркофагом, в котором лежал Ленин, а потом, повернувшись, проходили рядом с гробом Сталина, поставленным на черный узкий мраморный камень, рядом с саркофагом Ленина, и, проходя тут, впервые совсем уже близко, меньше, чем на расстоянии вытянутой руки, я еще раз увидел лицо Сталина. Оно было до такой степени живое, если это можно сказать о мертвом лице, что с какой-то особенной страшной силой потрясения именно в эту секунду я подумал, что он умер. А потом пошли ступеньки лестницы, все это осталось позади, и мы вышли из Мавзолея».

Много позже, к данной записи, сделанной писателем по горячим следам случившегося, Симонов счел нужным добавить все еще «невыветрившуюся, оставшуюся сильнее всего другого» в памяти деталь. Она, как отмечает Симонов, была связана «с тем, что я увидел в Мавзолее. Может быть, я не записал это тогда из-за чувства какой-то душевной неловкости, чувства, которого сейчас у меня нет. Возникшее там при виде такого близкого к тебе, буквально в полуметре от твоих глаз, такого до ужаса живого лица Сталина, оно было связано еще и с контрастом между его лицом и лицом Ленина в саркофаге. Я много раз до этого бывал в Мавзолее и привык к этому давнему… десятилетиями отделенному от нас лицу Ленина. А лицо Сталина здесь, рядом, было не только непривычным, но и до ужаса живым, именно от контраста с давно ушедшим куда-то в века лицом Ленина. В том саркофаге лежал как бы образ Ленина, а здесь — закрытый стеклянного крышкою живой человек, живой и грозный, потому что последнее ощущение, испытанное мною тогда, на пленуме, где он выступал, было именно ощущение грозности, опасности происходящего». (Симонов имеет ввиду последний при жизни Сталина Пленум ЦК КПСС в октябре 1952 года, непосредственным очевидцем и участником которого был он сам).

Интересно, что во многом схожие впечатления отразили в своих воспоминаниях сотрудники протокольной службы президента Социалистической Югославии Иосипа Броз Тито. В июне 1956 года, ровно через восемь лет после «отлучения» руководства югославской Компартии и лично Тито от социалистического блока (в результате исторического конфликта между ЦК КПЮ во главе с Броз Тито и лично И. В. Сталиным), маршалу вновь предстояло приехать в Советский Союз. Согласно существовавшему протоколу, первым официальным объектом, который следовало посетить высокому гостю, был Мавзолей. Тито, участник Октябрьской революции и воспитанник Коминтерна, относился к разряду государственных деятелей, для которых посещение Мавзолея не являлось одной лишь данью официальному церемониалу. Но существовало одно деликатное обстоятельство, делавшее посещение ленинской усыпальницы для официальной югославской делегации весьма затруднительным.

Именно об этом обстоятельстве, заблаговременно прибывшие в Москву сотрудники югославского протокола, сочли своим долгом проинформировать маршала. Тело Сталина, сообщили они, «все еще находится в Мавзолее, и ежедневно тысячи людей проходят возле него. Его посмертная маска полна мрачного цинизма. Мы это видели. Страшно и ужасно выглядит. Мы выскочили оттуда как из пушки...». В завершении указанной телеграммы на имя Тито, содержалась рекомендация: «Надеемся, что вы не будете смотреть. Достаточно того, что в наши обязанности входило увидеть это…».

Югославы не простили Сталина за навязанный им конфликт. Но еще более — за оскорбительные ярлыки в адрес «кровавой клики Тито» и безосновательные обвинения в «пособничестве мировому фашизму». Ярлыки тем более кощунственные, что югославские коммунисты внесли свой весомый жертвенный вклад в организацию антифашистского сопротивления на полях второй мировой, а свое вдохновение неизменно черпали из революционных традиций Октября и советского проекта. Будучи искренними патриотами Советского Союза и чувствуя вместе с тем органическую связь с мировым революционным движением, свою собственную партию — КПЮ они мыслили уже не иначе как секцию ВКП(б), а саму Югославию как фактическую республику СССР. Соратник Тито генерал Жежель вспоминал: «Там лежал и… Сталин. Никто из нас не захотел его видеть. Нам это было противно. Жаль, что он находится в одной гробнице с Лениным».             

Утром 4 июня 1956 года генерал Жежель вместе с лидером Союза Коммунистов Югославии президентом республики Тито, а также другими участниками официальной делегации ФНРЮ возложили венок к Мавзолею на Красной площади. Причем венок Тито возложил именно к той стене Мавзолея, «к которой ближе всего находился саркофаг с телом Ленина. Надпись на венке гласила: ”Владимиру Ильичу Ленину — Иосип Броз Тито”».   

Но вернемся к записям дежурной книги Мавзолейной группы от 31 октября 1961 года. Беспристрастно зафиксировано, что в «12.00 полковник Мошков и подполковник Дьяконов, сотрудники Мавзолея Тихонов, Бычков и Баскаков перевезли тележку с телом И. В. Сталина из саркофага в лабораторию». Следующая запись следует только в 17.30, что само по себе далеко не случайно. К этому времени было окончательно определено с местом перезахоронения Сталина — этот вопрос оказался для партийного руководства далеко не простым и к общему мнению по данной проблеме пришли не сразу.

Немногие оставшиеся очевидцы свидетельствуют, что первоначальным местом «второго погребения» Сталина было избрано Новодевичье кладбище, где в 1932 году была похоронена его жена Надежда Аллилуева. Однако окончательного решения по этому поводу принято не было. Хрущев и члены Президиума ЦК, задействованные для исполнения постановления съезда, колебались. В результате, в чисто волюнтаристском стиле и всего за час до окончательной процедуры по подготовке останков Сталина к перезахоронению, было выбрано место у Кремлевской стены — в отдельной могиле революционного погоста. Непоправимой исторической ошибки не произошло. Начальнику кремлевской комендатуры было дано распоряжение подготовить место для погребения.      

Читаем далее: «17.30 — 22.30. Сотрудники лаборатории профессор Усков, Кушко, Дебов, Кузнецов, Михайлов и Ромаков сняли тело И.В. Сталина с тележки, подготовили и положили в деревянный гроб для захоронения. 22.30. Тело И. В. Сталина было захоронено в могиле у Кремлевской стены». Здесь следует особо отметить, что вопреки всем последующим утверждениям относительно перезахоронения тела Сталина, никакого срезания пуговиц и погон с мундира генералиссимуса, что, вероятно, должно было свидетельствовать о посмертном унижении «опального» вождя, в действительности не происходило. Единственное, о чем свидетельствует многолетний сотрудник лаборатории Мавзолея (т.н. «Мавзолейная группа») Юрий Ромаков, что когда тело Сталина «извлекли… из саркофага, сняли шитый золотом мундир и переодели в старый». К слову сказать, подлинный сталинский мундир, который генералиссимус носил при жизни, оказался изрядно изношенным — не в пример тому, что был специально сшит для прощания с телом Сталина в Колонном зале и его последующего длительного бальзамирования.

Но и эта процедура, по свидетельству Ю. Ромакова, производила «тяжелое впечатление». «Не было, на мой взгляд, — вспоминал он, спустя годы, — уважения к телу великого человека, а абы как захоронить».        

Следующая и последняя, связанная с перезахоронением праха Сталина, запись в дежурном журнале Мавзолейной группы гласит: «С 16.00 31.X до 1.XI.61 г. режим в Траурном зале не поддерживался в связи с работой по демонтажу саркофага И.В. Сталина».

На Новодевичье кладбище ровно через десять лет отправится сам Никита Хрущев. Скандальное, кричащее несоответствие волюнтаристского курса «Никиты» провозглашенному тотчас после смерти Сталина «коллективному руководству» оказалось столь очевидным, что, по ироничному замечанию Энвера Хожди, недавнему разоблачителю Сталина не нашлось «даже… и дырки в кремлевских стенах». История зло высмеяла «дорого Никиту Сергеевича». На более доступном для посетителей, нежели некрополь у Кремлевской стены, Новодевичьем кладбище его похороны проходили не менее тайно, чем перезахоронение Сталина. Символично и то, что известное «черно-белое» надгробие над его могилой соорудил не кто иной, как скульптор Эрнст Неизвестный — человек, которого в числе прочих сам Хрущев во время скандальной выставки в московском Манеже обозвал «педерастом в искусстве».   

Надгробие на сталинском захоронении, оказавшимся по соседству с могилой «всесоюзного старосты» Калинина, появилось только в 1970 году. До того, на протяжении девяти лет подряд его функцию выполняла гранитная плита с инициалами покойного, датами его жизни и смерти. Кстати, именно в таком виде могилу советского генералиссимуса застал президент Французской республики генерал де Голль, к удивлению многих вознамерившийся возложить на нее венок в ходе своего исторического визита в СССР в июне 1966 года. «Представляю, — вспоминал позднее писатель и публицист Феликс Чуев, — как чувствовали себя наши стоящие рядом лидеры, когда высокий, прямой, негнущийся Де Голль стоял на Красной площади у могилы Сталина, держа руку под козырек…»

Ровно через четыре года после памятного визита Де Голля, над «безымянной» могилой И.В. Сталина появился, наконец, более соответствовавший архитектурному убранству некрополя, надгробный бюст. Памятник был исполнен выдающимся советским скульптором Н.В. Томским. В схожих, почти портретных чертах, вырубленных в камне, Томский, сам того не подозревая, удивительно точно воплотил образ «человека с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата», которым более тридцати лет назад так восхищался левый интеллектуал Анри Барбюс. Человека, в простом полувоенном френче, без знаков различия, о котором другой левый — выдающийся чилийский поэт Пабло Неруда позднее писал: «…темные стороны периода культа личности, о которых я не знал долгие годы, не могли вытеснить из моей памяти образ Сталина, который сложился у меня с самого начала, — образ строгого к себе, как анахорет, человека, титанического защитника русской революции. Помимо всего, война возвеличила этого невысокого человека с большими усами; с его именем бойцы Красной Армии шли на штурм гитлеровской крепости и не оставили от нее камня на камне».

С этим бюстом работы Томского связана одна характерная история. Ф. И. Чуев так описывал ее со слов покойного теперь Евгения Яковлевича Джугашвили: «21 декабря 1978 года, как обычно в день рождения И. В. Сталина, Евгений Яковлевич Джугашвили возлагал цветы на могилу своего деда на Красной площади. Она заранее договорился с комендантом Кремля на 15 часов и с небольшой группой друзей направился от храма Василия Блаженного, неся венок из белых роз, присланный из Грузии. В это время из ворот Спасской башни вышел сменный караул к Мавзолею Ленина. Получилось так, что пути пересекались, и несущие венок остановились, пропуская солдат. Однако случилось неожиданное: караул тоже остановился, взял карабины «на кра-ул!», сделал равнение на памятник Сталину и пропустил несущих цветы. Звук удивления пронесся над толпой у Мавзолея. Затем караул, как обычно, двинулся к Ленину». «Не знаю, — завершает свой рассказ Чуев, — было ли когда еще подобное…»   

Сегодня нет больше торжественного почетного караула у ленинского Мавзолея. Нет больше знамени государства на куполе кремлевского Сената – как нет более и самого государства, сердцем которого был и, впрочем, продолжает оставаться этот красный погост. Но сюда по-прежнему идут. И будут идти, влекомые великими именами, вырубленными в граните этого кремлевского красного пантеона. Над предельно убогим политическим ландшафтом современной России эти имена и теперь возвышаются грандиозным моральным авторитетом, поколебать который не смогли ни бездарные «разоблачения», ни не менее бездарные «декоммунизации».

Станислав Рузанов